Суд над Бхагавад-гитой / Attempt to ban Bhagavad-gita

Почему Вы выбрали путь отказа от семьи, если это многого лишает человека?

Я не думаю, что это отказ. Отказаться можно от того, что есть. Все же одно дело — выпустить то, что у тебя уже есть, а другое — просто не взять. Если я не протянул руку, чтобы какое-то сокровище взять,— вряд ли можно назвать это отказом.

Так же было и с выбором профессии. И тут не было внутренней борьбы. В те дни вроде бы выбора (это был 1985 год) я четко ощущал: для того, чтобы мне остаться в аспирантуре и продолжить светскую карьеру, мне пришлось бы поломать себя. А вот сломать весь внешний строй своей жизни и прийти в семинарию мне было внутренне легче.

Отец Андрей, Вы как-то сказали, что батюшки не должны забывать о своих прежних мирских увлечениях. Вы свои прежние увлечения сохранили?

Да, было бы хорошо, если бы священник мог воцерковлять и свою мирскую профессию, и свои прежние “хобби”. Я знаю священников, которые были мастерами боевых искусств до принятия сана,— так они и сейчас преподают эти искусства мальчишкам, сопровождая их изложением христианской позиции.

У меня в детстве тоже было одно увлечение, к которому я потихоньку возвращаюсь. Я любил книжки по истории, но поступил потом на философский факультет, по сути — антиисторический. И вот в последние годы по капле выдавливаю из себя философа. Мне интересны подробности, детали, историческая сложность. А философскую легкость обобщений, когда по двум-трем фактам строится глобальная теория, приходится изживать.

Помню, когда я сам был студентом, то первые книги по религиозной философии попадали мне в руки от научного сотрудника Института философии Альберта Васильевича Соболева. Его квартира была для меня островом сокровищ: там стояли дореволюционные издания и парижские книги, которые в советских библиотеках хранились за семью спецзамками. И вот, принося очередную прочитанную книгу и беря новую, я пробовал завязать с ним обсуждение прочитанного, но в ответ не встречал никакого энтузиазма. Сначала я это счел за обычную советскую осторожность. А потом он сам пояснил: “Знаете, мне это уже не очень интересно. Мир идей русской философии достаточно обозрим. Я его изучил уже давно. Эти философы мне гораздо более интересны как люди. Мне интересно, как они жили, как общались. Порой старая фотография мне интереснее нового издания книги Флоренского”. Тогда я не понял его. Мне казалось, что вселенная русской религиозной философии неисчерпаема. А сейчас я чувствую что-то похожее. История для меня интереснее, чем философия и богословие.

А как Вы отдыхаете? Как проводите свободное время? Может, у Вас есть какое-то хобби?

Вот в этом смысле мой образ жизни совершенно ненормальный, потому что обычный москвич, когда у него наступает время отпуска, уезжает куда-нибудь из Москвы, стремится слиться с какой-нибудь компанией, а у меня все ровно наоборот. Вся моя жизнь — в поездках, поэтому для меня отдых — это если я могу дома один посидеть. Счастливое время, если я могу на два-три дня запереться дома и не выходить вообще никуда, даже в магазин. Поскольку отдых — это смена образа жизни и деятельности, то отдых для меня — когда я пишу. Потому что в поездках я только читаю (или напротив: читаю я только в поездках)… Увлечения? Да одно у меня увлечение — поспать.

А Вас никогда не посещали сомнения, что Вы ошиблись в выборе жизненного пути?

Я сам себе завидую.

Значит, не считаете себя неудачником? Выходит, и без семьи, и без карьеры можно быть успешным?

Ну как я могу считать себя неудачником, если у меня нет свободного времени? Я же вижу, что мой труд нужен людям.

Вообще православный священник — благополучный человек. Не в материальном смысле, а внутренне. Он понимает нужность своего служения, понимает, что люди поворачиваются к нему самой сокровенной стороной, видит, что помогает людям. Он знает, что то, чем он живет, очень важно. Но это внутреннее благополучие не должно расслаблять священника. Ему должно быть трудно. Когда ты себе не принадлежишь, когда ты все время должен делать то, что ожидают от тебя Господь и люди.

Вот, беседуя с Вами, я смотрю за окно. Я в прекрасном старом городе, у него прекрасные уютные улицы. Но я понимаю, что я на них так и не побываю, что у меня совершенно не будет времени, что давать Вам интервью мне приходится за счет крошечной паузы между лекциями, потому что еще нужно на минуту прилечь (у меня больная спина), а потом ехать за 360 километров, а уже потом, в гостинице, за компьютером, выправить очередное срочное интервью... Да, я счастлив.

А что побудило Вас заняться церковной публицистикой и миссионерской деятельностью?

Я никогда не думал, что стану миссионером. Есть странное противоречие между моим личным характером и характером моей жизни.

Я по характеру домосед — а тут приходится жить в дороге. По своему складу я интроверт, одиночка,— а постоянно приходится быть с людьми…

Нет, серьезно, я домосед. В годы учебы у меня был один путь: МГУ и храм. Я даже в другие храмы не ходил, в Петербург на каникулы не срывался… После крещения я долгое время никуда, кроме своего храма, не ходил. В Даниловский монастырь вошел года четыре спустя после его открытия, и то после того, как один батюшка, у которого в гостях был, сказал: “У меня дела в Даниловском монастыре, едем со мной”. А так я знал только Троице-Сергиеву Лавру и свой храм, и больше ничего. В Патриарший собор попал впервые только когда нас, семинаристов-первоклассников, повезли туда. И даже сегодня для меня каждый выход из дома — маленькая душевная травма.

То, что я уже который год в дороге,— это ситуация, скорее навязанная мне, нежели избранная мною. И это влияние Патриарха, потому как он, сам будучи мобильным человеком, для которого путешествие — естественный образ жизни, приучил к тому и всех своих сотрудников. Как известно, сердечный приступ случился с ним не в московских покоях, а во время посещения Астрахани. Патриарх часто брал меня с собой в поездки, и это позволило мне преодолеть определенные страхи (я вообще сторонился контактов с советской властью — даже на уровне обращения к администратору гостиницы или к железнодорожному кассиру).

А потом, причастность к Церкви дала мне ощущение сословности. Я семинаристом очень остро ощутил, что в моей жизни что-то резко изменилось. Если я студент университета и куда-нибудь еду, я совершенно сам по себе и нигде, ни в каком городе никому не нужен. Но слова “я семинарист” — это слова чудесные. В любом городе, в любом селе, где есть храм, заходишь, говоришь “я семинарист”, и тебе радуются. Это сейчас семинаристов много и много проходимцев и шарлатанов. А в советские времена семинарист — это была такая редкость… Ты видишь, как люди тебя принимают, и понимаешь, что ты должен это отработать потом, потому что мы ничего еще не сделали для Церкви, для людей, для Бога.

Вновь говорю: у меня не было решения: “Стану ездить с проповедями!”. В Церкви есть такая поговорка: “За выбирачку — получай болячку!”. То есть если ты начал метаться, срываться с места без крайней необходимости, искать новый храм или новую епархию просто “в поисках лучшего” — то в итоге Господь может “проучить” тебя. И ты окажешься в таких новых условиях, что с ностальгией будешь вспоминать о прежних, казавшихся “невыносимыми”.

Я без своего желания, без всякой своей инициативы оказался у Патриарха, потом в православном университете, без особой какой-то своей инициативы начал заниматься публицистикой. Это казалось случайностями: вижу, что какая-нибудь чушь о Церкви говорится, берусь за перо, чтобы пояснить, в чем тут неправда. А затем, когда секты появились, уже об этом стал писать. И совсем уж неожиданна оказалась для меня идея знакомого церковного журналиста, когда он предложил собрать и издать книжкой мои статьи, разбросанные по разным изданиям. Это было в 1994 году, и книжка называлась “Все ли равно, как верить?”. Я был настолько ошарашен, что даже вопрос о гонораре не стал обсуждать. Это, наверно, была первая книга о богословии, написанная языком журналиста. Отсюда и ее успех: 45 тысяч разошлись за полгода… А затем тот же издатель говорит: “Слушай, у нас еще бумага осталась, давай еще что-то твое издадим”. Так появилась уже серьезная книга “Традиция, догмат, обряд”, составленная на основе моих университетских лекций. Ну, а сделанное дважды уже становится привычкой.

Как получилось, что у Вас — чуть ли не у единственного сегодня активного проповедника — столь романтическое отношение к христианству? Вы, кажется, готовы за Честертоном повторять: “Наша вера — авантюра, она похожа на детектив, где главная разгадка — в конце”.

— А ведь правду сказал. Наша вера и в самом деле есть именно авантюра. Вот представьте (это реальный случай, рассказанный мне в Вильнюсе): сын-студент говорит матери:

— Ну какие у вас в Церкви чудеса? Нету сегодня никаких чудес!

А та отвечает:

— Ну как же, сыночек, нет чудес? А со мной вот только что — разве не чудо было? Картошку надо мне было убрать, потому что назавтра заморозки обещали. Копаю-копаю, гляжу — солнце уже на закат, а у меня едва треть выкопана. Тут я и взмолилась: “Господи, помоги убрать эту картошку, Ты же ведь знаешь: мне зиму без картошки не прожить!”. И я снова — носом в грядки. И, представляешь, до темноты действительно все убрала. Разве это не чудо?

Вот эта способность обратиться к Богу по поводу картошки и есть величайшая авантюра. С точки зрения богоискателя-интеллигента это просто скандал: к Трансцендентному Абсолюту, Идее Идей, Высшему Благу — эта крестьянка обратилась по поводу какой-то обыденной картошки! Нет чтобы попросить Божество об утончении своего эстетического вкуса, о даровании терпимости, широты взглядов и политкорректности…

Да и во многих реальных религиях такое поведение тоже кажется неразумным: смирись, гордый человек, молись туземному духу, но не досаждай Небу. Представьте, что я оказал услугу Президенту. Он дал мне номер своего прямого мобильного телефона. Сказал: “Нужна будет помощь — звони!”. Но я понимаю, что у меня есть право только на один звонок. Представляете, как я буду беречь эту палочку-выручалочку, от одного кризиса к другому все откладывая и откладывая свою единственную апелляцию “на самый верх”. Конечно, я не буду звонить Президенту с жалобой на соседа, который опять залил мою квартиру. Вот и к Богу Творцу во многих языческих религиях разрешалось обращаться только в самом крайнем случае — не когда “крокодил не ловится, не растет кокос”, а когда гибель угрожает всему народу… Христианин же может к Творцу миров обращаться по пустякам и по-семейному, запросто: Отче.

Вы знаете, как-то в одной украинской газете я прочел молитву “Отче наш” на украинском языке. Русское слово “отец” по-украински — “батька”. Я сначала возмутился: “Надо же! Какая фамильярность, грубость!”. Я до этого знал только одного “батьку” — Махно. А затем задумался и обрадовался. Это хорошо, что Владыку всех миров называют по-семейному: “батя”.

Мне и самому случается иногда “капризничать” перед Небесным Отцом, молиться о сущей ерунде: прошлую неделю я провел в Румынии. И когда я уезжал туда, так мне хотелось, чтобы там было тепло! До того я устал от этой московской осенней слякоти! Снег уже лежал в Москве. Снег завалил Украину. Снег в Карпатах. Снег в румынской Молдове. В общем, двое суток заснеженного пути почти убили мою надежду. Но на подъезде к Бухаресту вдруг стало удивительно тепло. И всю неделю температура была плюс 20 — это в середине-то ноября! Правда, из-за этого внезапного потепления небольшое наводнение случилось в Центральной Европе, но это уж их проблемы… Об этом я не молился.

Если же говорить серьезно, таких авантюрных, и в то же время повседневных чудес полна наша жизнь. А как я пришел к вере, вдобавок понимаемой как авантюра… Честно говоря, я и не знаю, что Вам ответить. Надо что-то придумывать, а не хочется. Скажу как есть: я не стал взрослеть.

Как Питер Пэн?

Не совсем: прежде всего я не стал взрослеть в церковном смысле. В иерархическом, что ли. Диакон — это не священник. Людям безопасно со мной общаться: я не набиваюсь им в духовные руководители и моими советами запросто можно пренебречь.

Как в Вашем храме относятся к Вашим частым отлучкам?

Настоятель терпит, слава Богу! В отчеты мои поездки, как “миссионерская деятельность”, конечно, включаются. С самого начала моей “приписки” к этому храму Патриарх сказал настоятелю, что служить я буду “в свободное от богословских занятий время”.

Когда Патриарх предложил мне на выбор — в каком храме Москвы я пожелал бы служить, я назвал храм Иоанна Предтечи на Красной Пресне. И заметил, что у Святейшего некая тень пробежала по лицу. Потом я начал в Патриархии наводить справки, и оказалось, что этот храм считался там своего рода “штрафбатом”: в советские времена в него назначали священников, которые были не на лучшем счету в Патриархии. К нему от метро надо подниматься в горку (и редкая бабушка осилит этот путь), зато рядом есть другой действующий храм — на Ваганьковском кладбище. Так что наш храм по московским меркам считался одним из беднейших. А тут я сам попросился в “штрафбат”... Но для меня тут не было выбора: этот храм был моим родным.

И потом наш храм — не идеологический, без претензий. Батюшки не одержимы идеями авторского истолкования Православия. У нас — нормальные служаки. И люди к нам ходят просто молиться, Кстати, в своем храме я не проповедую. Потому что хочу иметь в жизни местечко, где я не профессор Кураев, а самый обычный диакон. Где бы я мог помолчать и помолиться. Ведь в других местах говорить приходится слишком много.